несколько предположений, но тут, на счастье, ко мне подошел стряпчий Фимы, столь успешно разваливавший дело против главбуха же. Прикрыв указательным пальцем губы, попросил выйти на улицу. Да, погода мерзкая, но поговорить надо. Не задумываясь, я последовал за адвокатом.
— Вы все же никак не можете удержаться, чтоб не позаниматься вредной и для вас и для окружающих глупостью, — с места в карьер начал законник. — Даже не представляете, насколько это может сказаться на моем подзащитном.
— Я только один раз у него спросил. И больше не собираюсь. Тем более, на Ковальчука переть не намерен, уже убедился в двух вещах: его неприкасаемости и невиновности.
— Обычно первое ставят перед вторым, но ладно. Забыто.
— Фиме что-то от разговора со мной было? Он ничего…
— Ничего пока не было. Но не расслабляйтесь, у нас всяко возможно. А тут вы наехали на подпольного хозяина города.
— Не понял, — порыв ветра загнал нас обратно в подъезд. Все же хорошо, что на этой неделе дали тепло в дома. Жилконтора посчитала двухнедельной пытки с нас достаточной и теперь, несмотря на пятнадцать тепла, жарила чугунные батареи, доводя их едва не до свечения по ночам. Спать нам обоим приходилось в одних трусах, при этом еще открывая фортки. Так непривычно после байковых пижам и ватного одеяла — будто лето настало.
— А что тут непонятного? — адвокат закурил, покосившись на меня, но разрешения не спрашивая. — Чернец именно таков. Вор в законе, большой авторитет, и работает по-крупному — рэкет, подделка документов и печатей, мошенничество, даже бутлегерство. Раньше баловался фарцой, но ему быстро руки отбили. Собственно, последний срок он мотал как раз за подобное. Когда Артура, светлая ему память, расстреливали на Василевского, Чернец действительно находился в КПЗ, давал пояснения к выходке его подопечных в Мордвиновке — может, знаете это село на южной окраине города. Фактически не село даже, а жилой район. Там они гоп-стопом промышляли. Чернец взял своего приближенного на поруки, остальных сдал, тамошняя милиция галочку поставила.
И замолчал. Безмолвствовал и я сам, молча искоса поглядывая на адвоката. Как будто из другого мира человек, нет, в самом деле, из другого. Да, о нем я еженедельно, ежедневно читал в газетах, слышал по радио, по телевиденью, особенно, местному, но чтоб вот так просто и нагло. Не укладывалось в голове. Вообще, отношения властей с ворами не лезли ни в какие рамки, тем более, законности. Будто для этой касты существовал особый свод правил. Да почему существовал, — так оно и есть. Вот только законник, поминая о нем, рассказывает уж больно спокойно и хладнокровно. Не то бравирует, не то вправду привык.
— Вот так просто?
— О чем вы? — будто не понимал.
— Я о Чернеце. Его что, взять не за что? Что у нас за каморра такая, что ей все можно, а если кого и брать из этого сообщества, то только шестерок.
— Вы же сами детектив, сами и должны знать. Вон сколько возле Ковальчука копали, должны понимать, что к чему. Он ведь не один раз с воровской шатией связывался, думаю, еще будет. Думал, привыкли.
— К такому трудно привыкнуть. Я, правда, не могу понять, почему воров в законе, вообще всех авторитетов бандитских нельзя посадить, или отправить на урановые рудники.
Он посмотрел на меня, словно на ребенка несмышленого. Потом вздохнул.
— Вот уж не думал, что такие простые вещи, которые пишутся в каждом предисловии журнала «Подвиг» или «Милиция», придется разжевывать. Вы ровно не сегодняшним днем живете. Не слышали вообще об истории появления самого понятия — вор в законе. Неужто мне надо залезать в двадцатые и все вам на пальцах пояснять.
Я покачал головой. Он прав, вопрос я задал глупый, но уж больно он вертелся на языке. И еще раз прав, знал я историю воровской смычки государства и организованной преступности, настолько хорошо организованной, что иногда собой это самое государство подменявшее. Или наоборот, просящее помощи у властей в наведении порядка в вотчине. Или напротив, помогающее властям справиться с засильем уголовщины или оппортунизма в обители законности и порядка.
Все знакомо, все читал, обо всем догадывался или узнавал — благо архивы открывались, газеты их с упоением перепечатывали, а я прежде, всем этим до дрожи душевной интересовался, до омерзения и к собственной стране и к власть предержащим. Построили порядок, по которому, раз не получалось навести закон своими силами, приходилось создавать воровские общества, лояльные власти. Властью поддерживающие и ей же кормящиеся, от нее получавшие индульгенции за все, не слишком для правителей страшные прегрешения, вотчины для совершения своих злодеяний и границы, за которые лучше не заходить, в прямом смысле и в моральном. Достаточно вспомнить, что после амнистии, посвященной столетию Ленина, на улицы городов выпустили уж слишком много мелкого ворья и бандитов, которые немедля принялись за старое, к вящему ужасу властей. Тогда кто-то ответственный из КГБ отправился на всесоюзную воровскую сходку, где и был решен вопрос и об обеспечении порядка на улицах, и об уступках и о соблюдении своих, неписанных законов. И да, порядок воры восстановили.
Теперь новое поколение коронованных воров стало от прежних законов отходить, неудивительно, что в воровской среде все чаще и чаще происходили стычки между группами этого отребья — уже за новые и старые понятия. Чернец, как я уже успел прочесть в прессе, являлся хоть и представителем старой гвардии, но весьма охотно жил по новым правилам, вольготным, приближенным к тому, как существовали сами «слуги народа» и те, кто воровал достаточно легально, как тот же Ковальчук.
— Прошу прощения, ляпнул, не подумав. Вы лучше расскажите, что это за история у Чернеца с Ковальчуком вышла? Я слышал звон, но совершенно не в курсе.
— А, вы о долге? — я закивал. — Действительно, история странная. Но подробностей ее я ровно так же не знаю, как и все прочие, а кто знал, давно в сырой земле лежал по приказу Протопопова. Но кое-что я могу рассказать. Что слышал от других…
— Воров?
— Что вы, обычных преступников. Пересуды. Протопопов или как вам угодно, Чернец, человек загребущий и жадный, что взял, редко когда возвращает просто так. Это я к тому говорю, что историйка с ним приключилась неприглядная. Не то сам решил побольше куш урвать, не то еще что, да только деньги за матрицы на поддельные облигации — кажется, речь о них шла — он внезапно наскрести не мог. А срок оплаты уже пробил, больше того, его на счетчик поставить дружки решились. Точнее, ростовские воры Шашун и Стрежень, они подельничали с Чернецом. Сумма, вроде как очень серьезная выходила, тысяч пятьдесят, но Протопопов извернулся и ее выплатил — внезапно и просрочив только
